Малину я любила, но она росла под окном. Не интересно собирать стало совсем. А вот обкомовские дачи с зарослями ежевики меня манили, да ещё как...
Одним ранним утром в гордом одиночестве и босиком я сбежала от своих к правительственному забору. Мне было лет пять-шесть. Начало семидесятых. Ежевичные кусты были для меня деревьями. Никто не учил меня по ним лазить, а тем более близко приближаться и... Боже Упаси! — сорвать хоть одну ягодку. Но в тихом омуте, сами знаете, что водится. Короче, через минут пять я была на верхушке и ела, прямо набивала рот, спелыми, отборными ягодами. Мамка, сёстры, бабушки, папа с дедушкой спохватились — да было уже поздно.
Вдохновлённая оказией, я набила два кармана ягодой, — ну, чтобы своим гостинец принести. И тут снизу раздался вдруг голос Мишки, сына одного из секретарей обкома. Не спрашивайте меня, откуда я знала его имя. Мы не играли с ним в одной песочнице, да и он постарше меня был.
— Стой, кому сказал, не уйдёшь от меня, малявка!
— А вот и уйду!!! Я от бабушки ушла и от дедушки ушла, и от тебя, Михал Потапыч, уйду, — сама в это время дала дёру вниз... Но, видимо, так поспешно, что перекладины арки и перегородки забора не спасли меня от иголок ежевичных зарослей, они-то надёжно впились в оба полушария пятой точки. И веточки какие-то обломала. Летела я домой так, что ветер свистел за ушами и обдавал лицо приятной прохладой.
... У калитки меня поджидали все родственники, встав полукругом, приняв самый серьёзный вид. Дария Ивановна, будучи старейшиной рода, начала первой:
— Тихоня, а откаблучила номер.
— Чтобы откаблучить, сначала на каблуки надо встать, бабушка! А я босиком бежала.
— Убежала? Вот ты и попалась — сама выбрала наказание! Все слышали!? Чтобы неповадно было на чужое добро зариться, иди-ка ты, девка, туда, откуда пришла. Извиняйся, как хочешь.
— К дяде-охраннику?! — почти с радостью в голосе прошептала я, во рту и горле к тому времени от волнения всё пересохло. — Будка ближайшего охранника находилась в северо-западной стороне, а ежевичные кусты росли на юго -востоке.
— Не мешкай, девка! — строго приказала бабуся.
Это деревенское слово"девка" резало слух, было мне неприятно, о чём бабушка, конечно, догадывалась. Но всегда служило скорой, убедительной и сильной мерой воздействия на меня. Пока шла, мучилась сомнениями, подбирала слова-извинения. Что делать? Как признаться? К своим годам, я усвоила, что за плохо воспитанных детей отвечают родители. Из-за какой-то горсти ягод накажут моих маму и папу? К будке-пропускнику шаги замедлились, коленки затряслись, ягоды в карманах помялись, слёзы уже капали из глаз...
— Сдрафф-ссс-тву-ете! Из-ини-те мее-яня, — процедив какую-то абракадабру, я включилась. — Это я во всём! Во всём одна! Виновата! С терри-то-рии дач рвала ежевику и ела, а потом ещё домой унесла, но меня обратно к Вам направили мои родные и строго-настрого наказали всё-всё вам рассказать. Дяденька, простите меня за воровство, — слова извинений давались трудно, я запиналась и боялась остановиться говорить одновременно. Слёзы побежали рекой, стало трудно дышать.
— Так ты одна на высокие кусты залезла? С забора? И слезла сама? — прищурившись, дяденька пристально оглядел меня с ног до головы.
— Сама! Всё сама! Честное слово! — Не врёшь? — уголки рта поднялись вверх, густые рыжие усы не могли скрыть этого.
— Я не умею, дяденька! — с мольбой в голосе пролепетала я.
— Так, сырость мне тут не разводи, утрись, — сказал как можно строже пожилой и статный охранник. — Обещай мне больше никогда не воровать, девочка!
— Обещаю! Честное слово! — А теперь ворованной ягодой угостим беличью семью, она здесь на дубе живёт, вынимай всё из карманов и клади им в кормушку . — Так, теперь шагом марш отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!
— Спасибо, дяденька, — напоследок бросила я и помчалась как ни в чём не бывало.
Мытарства на этом не закончились, они только начинались. Колючки превратили мои "нижайшие полушария" в двух ежей.
— Вы только посмотрите, она усеяна иголочками, решето, а не попа, — сказала мама.
— Сама себя и высекла! — изрекла старшая сестра. — И тебе, мамочка, забот прибавила.
Сесть на полужопицы было невозможно, поэтому чаще всего отказывалась от еды. Говорила:
— Не хочу ничего, — только и твердила я.
— Одни глаза на лице остались, хоть к врачу её веди, — начали вздыхать родные.
С неделю длилась эпопея по доставанию ежевичных колючек. Некоторые стали нарывать. Мама часами вытягивала стерильным пинцетом их из меня, промывала ранки перекисью и прижигала зелёнкой. Было больно, но я не плакала. Стыд больнее, узнала я тогда.
— Совесть в тебе говорит — это хорошо, — назидательно успокаивала Дария.
Journal information