«Ну, Таня… Это же розовый поросенок на зеленой траве!»

Я знал Таню 25 лет. И только через 10 лет осмелился признаться ей и самому себе, что люблю ее. 15 лет мы прожили вместе.

Помню, в первые дни после нашей женитьбы мы шли под серым моросящим небом, и вдруг она сказала: «Посмотри, как красиво!» И верно. Я часто проходил по этой улице в гораздо лучшую погоду, но такой красоты никогда не видел. «А все держит вот эта женщина в красном плаще, – пояснила Таня. – Смотри, смотри, пока она не свернула за угол». И я увидел крохотную далекую фигурку, на которой в это мгновение и впрямь держалась красота улицы. Не этому ли она училась у Пименова?

А однажды на подмосковной Десне мы любовались отражением в реке освещенного дома, и Таня вдруг вспомнила, как у Гоголя русалки выходят со дна сквозь отраженные окна… И я словно бы увидел их.

В 1975 году в Тарусе Таня показала мне школу, где размещались студенты ВГИКа, проходившие практику. «Здесь ко мне перестали серьезно относиться, нахмурилась она. – Как-то я сказала: «Смотрите! Как красиво! Розовый поросенок на зеленой траве!» С тех пор про меня и мое искусство так и говорили: «Ну, Таня… Это же розовый поросенок на зеленой траве!»


Между тем этот розовый поросенок на зеленой траве мог «держать» всю прелесть летнего пейзажа, как «держала» ее в дождливой Москве женщина в красной накидке. Розовый поросенок на зеленой траве – это же и вправду красиво! И сколько в этой картине доброты и нежности. Но времена были такие, что нежность и доброта звучали либо как вызов, либо как предмет для насмешки. В 1977 году в Челюскинской, в Доме творчества художников, где Таня (единственный раз в жизни!) провела за работой в литографической и офортной мастерских целый «заезд», два месяца, была отчетная выставка. На Танином стенде с литографий и офортов смотрели детские и юношеские лица, сидел на пне домовенок Кузька, занесенный из привычного дома в неведомый лесной мир, и тот же Кузька спал в кроватке под лоскутным одеялом, в головах кровати была надпись «Спокойной ночи!», а в ногах «Доброе утро!» Доброта тут же была замечена комиссией и отмечена ею. «Хочется пожелать Татьяне Ивановне, – произнес председатель – большей беспощадности к ее героям!» Да-да именно так и было сказано! Беспощадности к кому. К детям? К молодежи? Лев Токмаков не вытерпел, произнес целую речь в защиту доброты. Мне тоже в те же годы приходилось слышать от официальных ораторов, например, такое: «Хочется видеть рассерженного Берестова». Речь шла о стихах для малышей. С какой стати я должен на них сердиться? Мало ли они видят рассерженных родителей, воспитателей, прохожих, соседей? Владимир Амлинский ответил докладчику: «Видел рассерженного Берестова. Ничего интересного».

– С тобой, – говорил я Тане, – все происходит: как в чеховском рассказе «Детвора». Малыши играют в лото, ставят по копейке. А у гимназиста – рубль. Но в игру его не берут: «Нет, нам нужна копеечка!»
Ее заставляли чувствовать себя нежеланной гостьей, жалкой просительницей, а она была по всему своему складу – хозяйкой.

Во время Московской Олимпиады в 1980 году Таня меня удивила. Я-то думал, что она будет заглядываться на спортсменов, на экзотических туристов, а она глядела на москвичей, которые остались почти одни в закрытом на дни Олимпиады городе, все ей казалось, что вон ту старуху она помнит молодой, а этого импозантного мужчину когда-то за детскую ручонку переводила через улицу. Ах, как жаль, что почти не осталось ее цветных рисунков с чашей Лужников, сотнями лиц-песчинок, моментами состязаний! Турист-иностранец глядел Тане через плечо. Я перевел с английского его слова: «Я – греческий инженер. Мне очень нравятся ваши рисунки». И Таня подарила их ему, все до одного, добавив, уже не для перевода: «Во-первых, олимпиады придуманы греками, а во-вторых, я – москвичка, я – здесь хозяйка, пусть думает: вот как видит мир первая попавшаяся русская женщина».

....Ни в детстве, ни в юности, ни в тридцать лет, а именно столько ей было, когда мы познакомились, Таня думать не думала, что когда-нибудь станет писательницей. Первая ее книга «Кузька в новой квартире», написанная в Поленове, в той самой баньке, где когда-то Сергей Прокофьев сочинил балет «Ромео и Джульетта», вышла в 1975 году, когда Тане было 46 лет*. За два года до того вышла повесть-сказка «Катя в Игрушечном городе», которую по настоятельному требованию Тани мы написали вместе.

Впечатление было такое, будто Таня не только не стремилась к писательству, но и всеми силами старалась, чтобы вместо нее писали другие. Женщины, как известно вдохновляют поэтов. Таня жаждала вдохновить их своими рисунками. Первым, кого она вдохновила, был Борис Заходер. Еще в 1958 году я увидел на его столе макет книжки-ширмы «Как искали Алешу». Меня поразили изображения детей на рисунках, это были не дети вообще, а личности, встретишь таких на лужайке или у песочницы во дворе и сразу отличишь от всех остальных. Сюжет был такой.

Сестренки в лесу заигрались и забыли про малыша, которого притащили с собой, а тот уполз и потерялся. К счастью, с детьми был пес Дружок, ему дали понюхать ботинок, потерянный малышом, и Алеша наконец нашелся. «А правда, ребята, –Дружок – молодец?» так, будто с Таниной интонацией, заканчивалось это милое стихотворение.

Следующим автором, кого она собралась вдохновить, был я. В начале шестидесятых годов она принесла мне серию рисунков про длинненьких и кругленьких. Длинненькие строили, пекли, рисовали и изобретали только длинное или прямоугольное, а кругленькие только круглое. Тут легко угадывались и приключения и философия, –сюжет для целой стихотворной книги. Но я был занят «Мечом в золотых ножнах», повестью о раскопках, и познакомил Таню с Романом Сефом. Таня передала ему рисунки. Сеф написал стихи. Сохранились черновики Таниных писем к нему, где художница уточняла для поэта свой замысел. Стихи не напечатали, увидели в них, наверное, какую-то «аллюзию», стали искать, кого поэт подразумевает под длинненькими, кого под кругленькими, не нас ли с американцами, и не намекает ли он на возможность конвергенции между этими двумя столь не похожими мирами? Через много лет, когда мы с Таней уже были женаты, она услышала эти стихи по радио, куда Сеф наконец сумел их пристроить. Таня всплеснула руками: «А как же рисунки? А как же я?» Но стихи так и не вышли отдельной книжкой, а только после смерти Тани попали в «Избранное» Романа Сефа. Рисунки сохранились, и, может, наконец-то пришла пора выпустить давно готовую книжку про длинненьких и кругленьких.

В те времена Таня еще и не пыталась сама писать свои сказки. Поэзия, переполнявшая ее работы, так и просилась в стихи. Проза пришла потом. Стихи же эти непременно должны были быть веселыми, во всяком случае забавными. Как-то Таня вошла ко мне в комнату:

– Ой, прости, ты пишешь?

– Да, ответил я. – Пишу стихи о любви, и не к кому-нибудь, а к тебе.

Но мировая любовная лирика лишилась будущего шедевра.

– Если ты и вправду меня любишь, Таня протянула мне лист с рисунком, – то напиши, пожалуйста, про эту козу.
Вот оно, первое мое стихотворение, продиктованное любовью к Тане в первые месяцы нашей женитьбы:

В дверь вошло животное
До того голодное,
Съело веник и метлу,
Съело коврик на полу,
Занавеску на окне
И картину на стене,
Со стола слизнуло справку
И опять пошло на травку.

Через шесть с лишним лет после того, как ее не стало, хожу по Ленинграду и вдруг начинаю ее игру, всюду замечаю крылатые фигуры. Какой удивительный мир! Подхожу к Адмиралтейству. На аллее играют малыши. Девочка что-то чертит. Другие раскраснелись от игры. «Вот здесь, – говорит девочка, – тропинка. По обе стороны кикиморы. Здесь Кузя – а Лешик уже вон там. Ну, кикиморы, визжите! А теперь чур я Кузя. А ты – Баба-Яга! А ты – избушка на курьих ножках! Я играю на дудочке. Изба, пляши!» Они играют в Кузьку, придуманного Таней. Кузька убегает из дома Бабы-Яги, они с Лешиком бегут по тропинке через болото. А кикиморы со скуки заставляют беглецов играть с ними и крадут волшебный сундук, сундук со сказками, положишь рисунок – расскажет сказку. Так и для Тани каждое изображение становилось сказкой. И вот ее мысль, ее душа, ее фантазия вошли в детскую жизнь. Знала бы она об этом!

«О чем ты сейчас задумалась?» – спросишь ее во время прогулки.

«Видишь ли, – отвечает она, – у нас, в мире трех измерений, всегда не хватает времени. Правда же? А в мире четвертого измерения времени сколько угодно. Поедем в Калугу на Циолковские чтения? Надоело, в какое учреждение ни придешь, смотреть на дураков. А там чувствуешь себя словно в каком-то прекрасном будущем: кругом одни только умные лица! Почему люди не запретят войну? Неужели мы, человечество, еще такие дети или дураки? А, может, это глупость всех веков мешает миру: сколько ее накопилось в делах, умах и привычках?

Она была поразительно скромна и не позволяла говорить о себе, о своих работах. «Пусть Валюша или Андрюша Чернов прочтут свои стихи», – останавливала она собеседника. Кроме того она была настоящим педагогом, а настоящий педагог верит, что дети будут лучше, чем он сам. Если же он при этом художник, то, конечно же, овладев навыками и тайнами учителя, они станут рисовать в тысячу раз лучше, чем учитель. (Свои работы так уступали воображаемым шедеврам учеников.)

Когда она рисовала цветы (а это очень тихое занятие), птицы и звери в лесу переставали бояться. В такие минуты лес жил своей потаенной жизнью, и мы видели и чувствовали ее. Когда она рисовала детей, то рассказывала им сказки. Те даже и не замечали, что позируют. Лица детей на ее портретах чаще всего серьезные, иной раз печальные и всегда очень значительные. Таня считала, что психологический портрет ребенка любого возраста, написанный так, как великие мастера писали взрослых, может стать важным открытием нового искусства. Корней Чуковский говорил, что маленький ребенок – только черновик, набросок человека, каким он будет, став взрослым. В зависимости от воспитания и обстоятельств жизни он может стать «и Циолковским, и самым низкопробным делягой». Сказками Таня пробуждала в своих «моделях» их затаенную духовную жизнь и, рисуя их лица, пыталась заглянуть в будущее.

Она любила читать детям или собственные сказки, или рассказы о своем детстве, или свою «фантастику для подростков», как она ее называла, где, скажем, в сельскохозяйственной школе будущего один мальчик выводит пушистую змею, чтобы та, линяя, сбрасывала шкурку, из которой выйдет великолепный меховой воротник. А другой выводит роботов-червяков, которые по воле человека быстро и незаметно готовят почву к посеву без всяких плугов. При этом она раздавала детям бумагу, кисти и краску и просила их рисовать. А чтобы сказки были поинтереснее и посовременнее, она ездила на научные конференции – слушать физиков, биологов, исследователей космоса.

Как-то мы гуляли по берегу пруда. «Гляди, как отражается в воде эта чудесная береза. Знаешь, отражение – это искусство, создаваемое самой природой. А теперь найди ту же березу на берегу. И не найдешь! Видишь, в жизни скромна, а в отражении так заметна».

Такой и была она, Татьяна Ивановна Александрова. Была и осталась.

... Всего этого я не знал, когда Таня со своими произведениями появилась у меня. «Ну вот, подумал я,– такая прекрасная художница, такая милая женщина не избежала этой отравы». И приготовился слушать, что написано на листочках, которые она извлекла из черной папки со шнурочками, предназначавшейся для рисунков. Повесть мне не понравилась. В ней шла речь о том, как московские ребята из Черемушек организовали этакое тайное общество юных интеллектуалов, собиравшееся у костров, где сжигали мусор, в еще не засыпанном овраге; они обсуждали, каких «одноклеточных» ни в коем случае нельзя брать с собой в космос, чтобы в космических поселениях жили только достойные, бескорыстные, творческие люди. В грубоватых мальчишеских диалогах было полным-полно самых новейших научных данных и гипотез, почерпнутых даже не из популярных журналов и брошюр, которые Таня тогда с жадностью читала и собирала, а прямо из первоисточников – с научных заседаний и диспутов, из лабораторий и конструкторских бюро, куда Таню водили ее тогдашние друзья-физики.

– Но ведь печатают так долго, – сказал я, а наука движется так быстро все это мигом устареет, а писать нужно, так сказать, на века.

Тогда Таня прочла мне сказку про дочку Бабы-Яги. Яга каким-то образом помолодела влюбилась в современного, идеального с точки зрения Тани, молодого человека, разумеется, ученого. У них родилась дочь, происходит борьба высокого и дьявольского начал…

– Сказки лучше бы писать для детей, – вздохнул я.

И тогда огорченная Таня вынула из папки большую красную тетрадь и, найдя нужную страницу, прочла: «Маленький домовенок с размаху налетел на огромное дерево и кувырк вверх лаптями».

Я затаил дыхание. Происходило чудо. У одного, кажется, Пушкина можно видеть вместе героев волшебных сказок и персонажей так называемых быличек, то есть рассказов о встречах с неведомой или нечистой силой, лишь у него на лукоморье и леший бродит, и русалка на ветвях сидит, и в том же, а не в разных мирах, скажем, королевич пленяет грозного царя. Нет в русских сказках ни эльфов, ни гномов, одушевляющих лес и горы, навещающих и людское жилье. И вот теперь эта художница собралась населить для наших детей и для будущих поколений многоэтажные городские дома маленькими домовятами, о каких еще никто никогда не писал и не рассказывал, а леса, даже истоптанные, дачные, – зелененькими лешиками, которые вместе со стариками лесовиками обихаживают леса и рощи, заботясь о каждом кустике, о каждой козявке. А Таня продолжала чтение:

«–Ты чего спрятался? Ты кто?

– Домовой, – ответил Кузька.

– Домовых не бывает! Про них только сказки рассказывают, — сказал лесной житель, весь зеленый от макушки до пят.

– А ты кто? Здешняя неведомая зверушка?»

Так и есть, пушкинское лукоморье: «там на неведомых дорожках следы невиданных зверей». Дальше!

« – А вот и нет! Не угадал! Еще угадывай!
Кузька ответил, что всю жизнь будет думать и не угадает

– Всю-всю жизнь? – восхитился незнакомец.– И не угадаешь? Лесовик я, леший, вот кто. И зовут меня Лешик. Мне уже пять веков. А моему деду Диадоху сто веков».

Я слушал и думал, как это просто, как естественно, что (а ведь впервые в истории) домовенок встречается с лешонком и что годы у них считают не летами, а веками. А Кузька, совсем как деревенский ребенок, оказывается до смерти напуган людскими быличками о встречах с лешими.

«– Врешеньки-врешь! У леших клыки до самого носа торчат, язык во рту не умещается, наружу высунут, и живот на сторону мешком висит. Не похож ты на них. Нечего зря на себя наговаривать.

– Ты перепутал! Это про домовых рассказывают, что у них язык наружу и живот мешком.

Кузька даже онемел от такого нахальства…»