В ее глазах прелестная открытость








Наташа поступила в Архитектурный, Таня – в Институт кинематографии. На одном из экзаменов она провалилась, но год не пропал даром, – она занималась в изостудии у Тышлера, который любил и чувствовал сказку, особенно театральную. А еще Таня любила рассказывать, как однажды их с Наташей курсы случайно оказались в один и тот же день на практике у Останкинского дворца. Незнакомый преподаватель подошел к Тане и сказал: «Так-так. Решили утопить архитектуру в пейзаже? Ну что ж, продолжайте». А к Наташе подошел Танин профессор Юрий Пименов: «Не слишком ли подчеркнута архитектура? Ладно, продолжайте!» Влияние фантазера Тышлера причудливо сочеталось в Таниных работах с влиянием певца Москвы и москвичей Пименова.

Я знал Таню 25 лет. И только через 10 лет осмелился признаться ей и самому себе, что люблю ее. 15 лет мы прожили вместе.

Помню, в первые дни после нашей женитьбы мы шли под серым моросящим небом, и вдруг она сказала: «Посмотри, как красиво!» И верно. Я часто проходил по этой улице в гораздо лучшую погоду, но такой красоты никогда не видел. «А все держит вот эта женщина в красном плаще, – пояснила Таня. – Смотри, смотри, пока она не свернула за угол». И я увидел крохотную далекую фигурку, на которой в это мгновение и впрямь держалась красота улицы. Не этому ли она училась у Пименова?

А однажды на подмосковной Десне мы любовались отражением в реке освещенного дома, и Таня вдруг вспомнила, как у Гоголя русалки выходят со дна сквозь отраженные окна… И я словно бы увидел их.

В 1975 году в Тарусе Таня показала мне школу, где размещались студенты ВГИКа, проходившие практику. «Здесь ко мне перестали серьезно относиться, нахмурилась она. – Как-то я сказала: «Смотрите! Как красиво! Розовый поросенок на зеленой траве!» С тех пор про меня и мое искусство так и говорили: «Ну, Таня… Это же розовый поросенок на зеленой траве!»


Между тем этот розовый поросенок на зеленой траве мог «держать» всю прелесть летнего пейзажа, как «держала» ее в дождливой Москве женщина в красной накидке. Розовый поросенок на зеленой траве – это же и вправду красиво! И сколько в этой картине доброты и нежности. Но времена были такие, что нежность и доброта звучали либо как вызов, либо как предмет для насмешки. В 1977 году в Челюскинской, в Доме творчества художников, где Таня (единственный раз в жизни!) провела за работой в литографической и офортной мастерских целый «заезд», два месяца, была отчетная выставка. На Танином стенде с литографий и офортов смотрели детские и юношеские лица, сидел на пне домовенок Кузька, занесенный из привычного дома в неведомый лесной мир, и тот же Кузька спал в кроватке под лоскутным одеялом, в головах кровати была надпись «Спокойной ночи!», а в ногах «Доброе утро!» Доброта тут же была замечена комиссией и отмечена ею. «Хочется пожелать Татьяне Ивановне, – произнес председатель – большей беспощадности к ее героям!» Да-да именно так и было сказано! Беспощадности к кому. К детям? К молодежи? Лев Токмаков не вытерпел, произнес целую речь в защиту доброты. Мне тоже в те же годы приходилось слышать от официальных ораторов, например, такое: «Хочется видеть рассерженного Берестова». Речь шла о стихах для малышей. С какой стати я должен на них сердиться? Мало ли они видят рассерженных родителей, воспитателей, прохожих, соседей? Владимир Амлинский ответил докладчику: «Видел рассерженного Берестова. Ничего интересного».

– С тобой, – говорил я Тане, – все происходит: как в чеховском рассказе «Детвора». Малыши играют в лото, ставят по копейке. А у гимназиста – рубль. Но в игру его не берут: «Нет, нам нужна копеечка!»
Ее заставляли чувствовать себя нежеланной гостьей, жалкой просительницей, а она была по всему своему складу – хозяйкой.

Во время Московской Олимпиады в 1980 году Таня меня удивила. Я-то думал, что она будет заглядываться на спортсменов, на экзотических туристов, а она глядела на москвичей, которые остались почти одни в закрытом на дни Олимпиады городе, все ей казалось, что вон ту старуху она помнит молодой, а этого импозантного мужчину когда-то за детскую ручонку переводила через улицу. Ах, как жаль, что почти не осталось ее цветных рисунков с чашей Лужников, сотнями лиц-песчинок, моментами состязаний! Турист-иностранец глядел Тане через плечо. Я перевел с английского его слова: «Я – греческий инженер. Мне очень нравятся ваши рисунки». И Таня подарила их ему, все до одного, добавив, уже не для перевода: «Во-первых, олимпиады придуманы греками, а во-вторых, я – москвичка, я – здесь хозяйка, пусть думает: вот как видит мир первая попавшаяся русская женщина».

....Ни в детстве, ни в юности, ни в тридцать лет, а именно столько ей было, когда мы познакомились, Таня думать не думала, что когда-нибудь станет писательницей. Первая ее книга «Кузька в новой квартире», написанная в Поленове, в той самой баньке, где когда-то Сергей Прокофьев сочинил балет «Ромео и Джульетта», вышла в 1975 году, когда Тане было 46 лет*. За два года до того вышла повесть-сказка «Катя в Игрушечном городе», которую по настоятельному требованию Тани мы написали вместе.

Впечатление было такое, будто Таня не только не стремилась к писательству, но и всеми силами старалась, чтобы вместо нее писали другие. Женщины, как известно вдохновляют поэтов. Таня жаждала вдохновить их своими рисунками. Первым, кого она вдохновила, был Борис Заходер. Еще в 1958 году я увидел на его столе макет книжки-ширмы «Как искали Алешу». Меня поразили изображения детей на рисунках, это были не дети вообще, а личности, встретишь таких на лужайке или у песочницы во дворе и сразу отличишь от всех остальных. Сюжет был такой.

Сестренки в лесу заигрались и забыли про малыша, которого притащили с собой, а тот уполз и потерялся. К счастью, с детьми был пес Дружок, ему дали понюхать ботинок, потерянный малышом, и Алеша наконец нашелся. «А правда, ребята, –Дружок – молодец?» так, будто с Таниной интонацией, заканчивалось это милое стихотворение.

Следующим автором, кого она собралась вдохновить, был я. В начале шестидесятых годов она принесла мне серию рисунков про длинненьких и кругленьких. Длинненькие строили, пекли, рисовали и изобретали только длинное или прямоугольное, а кругленькие только круглое. Тут легко угадывались и приключения и философия, –сюжет для целой стихотворной книги. Но я был занят «Мечом в золотых ножнах», повестью о раскопках, и познакомил Таню с Романом Сефом. Таня передала ему рисунки. Сеф написал стихи. Сохранились черновики Таниных писем к нему, где художница уточняла для поэта свой замысел. Стихи не напечатали, увидели в них, наверное, какую-то «аллюзию», стали искать, кого поэт подразумевает под длинненькими, кого под кругленькими, не нас ли с американцами, и не намекает ли он на возможность конвергенции между этими двумя столь не похожими мирами? Через много лет, когда мы с Таней уже были женаты, она услышала эти стихи по радио, куда Сеф наконец сумел их пристроить. Таня всплеснула руками: «А как же рисунки? А как же я?» Но стихи так и не вышли отдельной книжкой, а только после смерти Тани попали в «Избранное» Романа Сефа. Рисунки сохранились, и, может, наконец-то пришла пора выпустить давно готовую книжку про длинненьких и кругленьких.

В те времена Таня еще и не пыталась сама писать свои сказки. Поэзия, переполнявшая ее работы, так и просилась в стихи. Проза пришла потом. Стихи же эти непременно должны были быть веселыми, во всяком случае забавными. Как-то Таня вошла ко мне в комнату:

– Ой, прости, ты пишешь?

– Да, ответил я. – Пишу стихи о любви, и не к кому-нибудь, а к тебе.

Но мировая любовная лирика лишилась будущего шедевра.

– Если ты и вправду меня любишь, Таня протянула мне лист с рисунком, – то напиши, пожалуйста, про эту козу.
Вот оно, первое мое стихотворение, продиктованное любовью к Тане в первые месяцы нашей женитьбы:

В дверь вошло животное
До того голодное,
Съело веник и метлу,
Съело коврик на полу,
Занавеску на окне
И картину на стене,
Со стола слизнуло справку
И опять пошло на травку.

Через шесть с лишним лет после того, как ее не стало, хожу по Ленинграду и вдруг начинаю ее игру, всюду замечаю крылатые фигуры. Какой удивительный мир! Подхожу к Адмиралтейству. На аллее играют малыши. Девочка что-то чертит. Другие раскраснелись от игры. «Вот здесь, – говорит девочка, – тропинка. По обе стороны кикиморы. Здесь Кузя – а Лешик уже вон там. Ну, кикиморы, визжите! А теперь чур я Кузя. А ты – Баба-Яга! А ты – избушка на курьих ножках! Я играю на дудочке. Изба, пляши!» Они играют в Кузьку, придуманного Таней. Кузька убегает из дома Бабы-Яги, они с Лешиком бегут по тропинке через болото. А кикиморы со скуки заставляют беглецов играть с ними и крадут волшебный сундук, сундук со сказками, положишь рисунок – расскажет сказку. Так и для Тани каждое изображение становилось сказкой. И вот ее мысль, ее душа, ее фантазия вошли в детскую жизнь. Знала бы она об этом!

«О чем ты сейчас задумалась?» – спросишь ее во время прогулки.

«Видишь ли, – отвечает она, – у нас, в мире трех измерений, всегда не хватает времени. Правда же? А в мире четвертого измерения времени сколько угодно. Поедем в Калугу на Циолковские чтения? Надоело, в какое учреждение ни придешь, смотреть на дураков. А там чувствуешь себя словно в каком-то прекрасном будущем: кругом одни только умные лица! Почему люди не запретят войну? Неужели мы, человечество, еще такие дети или дураки? А, может, это глупость всех веков мешает миру: сколько ее накопилось в делах, умах и привычках?

Она была поразительно скромна и не позволяла говорить о себе, о своих работах. «Пусть Валюша или Андрюша Чернов прочтут свои стихи», – останавливала она собеседника. Кроме того она была настоящим педагогом, а настоящий педагог верит, что дети будут лучше, чем он сам. Если же он при этом художник, то, конечно же, овладев навыками и тайнами учителя, они станут рисовать в тысячу раз лучше, чем учитель. (Свои работы так уступали воображаемым шедеврам учеников.)

Когда она рисовала цветы (а это очень тихое занятие), птицы и звери в лесу переставали бояться. В такие минуты лес жил своей потаенной жизнью, и мы видели и чувствовали ее. Когда она рисовала детей, то рассказывала им сказки. Те даже и не замечали, что позируют. Лица детей на ее портретах чаще всего серьезные, иной раз печальные и всегда очень значительные. Таня считала, что психологический портрет ребенка любого возраста, написанный так, как великие мастера писали взрослых, может стать важным открытием нового искусства. Корней Чуковский говорил, что маленький ребенок – только черновик, набросок человека, каким он будет, став взрослым. В зависимости от воспитания и обстоятельств жизни он может стать «и Циолковским, и самым низкопробным делягой». Сказками Таня пробуждала в своих «моделях» их затаенную духовную жизнь и, рисуя их лица, пыталась заглянуть в будущее.

Она любила читать детям или собственные сказки, или рассказы о своем детстве, или свою «фантастику для подростков», как она ее называла, где, скажем, в сельскохозяйственной школе будущего один мальчик выводит пушистую змею, чтобы та, линяя, сбрасывала шкурку, из которой выйдет великолепный меховой воротник. А другой выводит роботов-червяков, которые по воле человека быстро и незаметно готовят почву к посеву без всяких плугов. При этом она раздавала детям бумагу, кисти и краску и просила их рисовать. А чтобы сказки были поинтереснее и посовременнее, она ездила на научные конференции – слушать физиков, биологов, исследователей космоса.

Как-то мы гуляли по берегу пруда. «Гляди, как отражается в воде эта чудесная береза. Знаешь, отражение – это искусство, создаваемое самой природой. А теперь найди ту же березу на берегу. И не найдешь! Видишь, в жизни скромна, а в отражении так заметна».

Такой и была она, Татьяна Ивановна Александрова. Была и осталась.

http://blog.friendsplace.ru/otkrytki-vsemirnogo-festivalya-molodezhi-i-studentov/

29. XI. 82. Как-то грустно писать дневники. Наверное, потому, что о проходящих днях. Даже смысл живописи понятен. Такой же прекрасный серый день, как сейчас, голые деревья. Но деревья качают ветками, птицы залетают на балкон. Очень уж прекраснейша жизнь. Просто чудо. Жаль, что проходит. Но ежели бы так все осталось в неподвижности навечно,– не то к вечеру все бы со скуки померли. Да и никакого вечера быть бы и не могло. А вот ежели движение вечно – и для нас, для людей, тоже – ей-богу, больше радости было бы. Уж очень все здорово!

... Всего этого я не знал, когда Таня со своими произведениями появилась у меня. «Ну вот, подумал я,– такая прекрасная художница, такая милая женщина не избежала этой отравы». И приготовился слушать, что написано на листочках, которые она извлекла из черной папки со шнурочками, предназначавшейся для рисунков. Повесть мне не понравилась. В ней шла речь о том, как московские ребята из Черемушек организовали этакое тайное общество юных интеллектуалов, собиравшееся у костров, где сжигали мусор, в еще не засыпанном овраге; они обсуждали, каких «одноклеточных» ни в коем случае нельзя брать с собой в космос, чтобы в космических поселениях жили только достойные, бескорыстные, творческие люди. В грубоватых мальчишеских диалогах было полным-полно самых новейших научных данных и гипотез, почерпнутых даже не из популярных журналов и брошюр, которые Таня тогда с жадностью читала и собирала, а прямо из первоисточников – с научных заседаний и диспутов, из лабораторий и конструкторских бюро, куда Таню водили ее тогдашние друзья-физики.

– Но ведь печатают так долго, – сказал я, а наука движется так быстро все это мигом устареет, а писать нужно, так сказать, на века.

Тогда Таня прочла мне сказку про дочку Бабы-Яги. Яга каким-то образом помолодела влюбилась в современного, идеального с точки зрения Тани, молодого человека, разумеется, ученого. У них родилась дочь, происходит борьба высокого и дьявольского начал…

– Сказки лучше бы писать для детей, – вздохнул я.

И тогда огорченная Таня вынула из папки большую красную тетрадь и, найдя нужную страницу, прочла: «Маленький домовенок с размаху налетел на огромное дерево и кувырк вверх лаптями».

Я затаил дыхание. Происходило чудо. У одного, кажется, Пушкина можно видеть вместе героев волшебных сказок и персонажей так называемых быличек, то есть рассказов о встречах с неведомой или нечистой силой, лишь у него на лукоморье и леший бродит, и русалка на ветвях сидит, и в том же, а не в разных мирах, скажем, королевич пленяет грозного царя. Нет в русских сказках ни эльфов, ни гномов, одушевляющих лес и горы, навещающих и людское жилье. И вот теперь эта художница собралась населить для наших детей и для будущих поколений многоэтажные городские дома маленькими домовятами, о каких еще никто никогда не писал и не рассказывал, а леса, даже истоптанные, дачные, – зелененькими лешиками, которые вместе со стариками лесовиками обихаживают леса и рощи, заботясь о каждом кустике, о каждой козявке. А Таня продолжала чтение:

«–Ты чего спрятался? Ты кто?

– Домовой, – ответил Кузька.

– Домовых не бывает! Про них только сказки рассказывают, — сказал лесной житель, весь зеленый от макушки до пят.

– А ты кто? Здешняя неведомая зверушка?»

Так и есть, пушкинское лукоморье: «там на неведомых дорожках следы невиданных зверей». Дальше!

« – А вот и нет! Не угадал! Еще угадывай!
Кузька ответил, что всю жизнь будет думать и не угадает

– Всю-всю жизнь? – восхитился незнакомец.– И не угадаешь? Лесовик я, леший, вот кто. И зовут меня Лешик. Мне уже пять веков. А моему деду Диадоху сто веков».

Я слушал и думал, как это просто, как естественно, что (а ведь впервые в истории) домовенок встречается с лешонком и что годы у них считают не летами, а веками. А Кузька, совсем как деревенский ребенок, оказывается до смерти напуган людскими быличками о встречах с лешими.

«– Врешеньки-врешь! У леших клыки до самого носа торчат, язык во рту не умещается, наружу высунут, и живот на сторону мешком висит. Не похож ты на них. Нечего зря на себя наговаривать.

– Ты перепутал! Это про домовых рассказывают, что у них язык наружу и живот мешком.

Кузька даже онемел от такого нахальства…»

Когда ее не стало, нам с подругой Таниного детства Татьяной Токаревой, работавшей художественным редактором в Детгизе, и редакторами Галиной Быстровой, Рэмой Ефремовой, Мариной Ефимовой, знавшими и любившими Таню, захотелось, не дожидаясь признания ее искусства в художественных кругах, выпустить альбом с ее акварелями и эстампами разных лет. И мы придумали! Подобрали мои стихи к ее работам, а работы к стихам, и появилась книга «Первый листопад». Стихи и рисунки и впрямь дополняли друг друга. И вспомнилось Танино: «Подпиши!» Это вышло само собой. Я действительно «подписал» ее работы, ведь две трети из 60 рисунков в книге относятся к тем временам, когда мы не знали друг друга. Тут все: и микропейзажи, и портреты цветов, и целые ковры из цветов, и березовые рощи, как бы танцующие, водящие хороводы, и рисующая девочка, и спящий мальчик с перевязанным пальчиком, и цикламены на окне, и грустная, ушедшая в себя няня Матрешенька в бело-голубом платке, и портреты детей, сельских и городских, в послевоенной нескладной одежке, и портрет маленькой Гали с игрушечным негритенком среди цветов, которые словно бы вращаются вокруг девочки по часовой стрелке (Таня называла цветы прекрасными мгновениями жизни!), и сценки из детской жизни… Как много она успела создать!



http://berestov.org/?page_id=1965