Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзо-концерт Игоря Северянина.
"Каково же было мое удивление", как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.
К его ногам бросали цветы - темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанское - в лилию, в шампанское - лилию!
Её целомудрием святеет оно!
Миньон с Эскамильо, Миньон с Эскамильо!
Шампанское в лилии - святое вино!
В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось.Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.
Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным винтовочным огнем продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца, Лотарев, он же "гений" Игорь Северянин, выпевал, грассируя, стихи о будуаре "тоскующей нарумяненной Нелли"
Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что если погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него,
Северянина, и тогда,"ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин".
Сила жизни такова, что переламывает самых фальшивых людей, если в них живет хотя бы капля поэзии. А в Северянине была не только одна ее капля. С годами он начал сбрасывать с себя мишуру, голос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его вошел чистый воздух наших полей, "ветер над раздольем нив", и изысканность кое-где сменилась лирической простотой: "Какой нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое".
Journal information